Четверг, 28.03.2024, 23:10
Ку Аль (kualspb) и его творчество
ГлавнаяРегистрацияВход
Приветствую Вас, Гость · RSS
проба1
[ Новые сообщения · Участники · Правила форума · Поиск · RSS ]
  • Страница 4 из 4
  • «
  • 1
  • 2
  • 3
  • 4
Форум » _005 ПОЛЕЗНЫЕ ДОПОЛНЕНИЯ » эгрегоры, не претендующие на связь с Махатмами » Даниил Андреев "Роза Мира"
Даниил Андреев "Роза Мира"
kualspb_2013Дата: Пятница, 22.04.2022, 12:08 | Сообщение # 16
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 2011
Репутация: -1
Статус: Offline
_006 (продолжение 8)

КНИГАII. О МЕТАИСТОРИЧЕСКОМ И ТРАНСФИЗИЧЕСКОМ МЕТОДАХ ПОЗНАНИЯ

ГЛАВА 1. НЕКОТОРЫЕ ОСОБЕННОСТИМЕТАИСТОРИЧЕСКОГО МЕТОДА

Общеизвестно выражение: "религиозноечувство". Это выражение неправильное: религиозного чувства "вообще"
не существует, а существует необозримый мир религиозных чувств и переживаний,
бесконечно разнообразных, часто контрастирующих между собой, различных и по
своему эмоциональному содержанию, и по объекту своей направленности, и по силе,
и по тону, и, так сказать, своему цвету. Широты и многообразия этого мира даже
не подозревает тот, кто лишён собственного религиозного опыта и заключает о нём
только по свидетельствам других: свидетельства эти, при отсутствии личного
опыта, почти всегда воспринимаются с недоверием, с предубеждением, со
склонностью истолковывать их сообразно не с утверждениями самих
свидетельствующих, а с догматическими положениями арелигиозных схем.
Многообразию мира религиозных чувствсоответствует и многообразие методоврелигиозного познания. Излагать эти методы значит писать фундаментальноеисследование по истории и психологии религий. Подобная задача не имеет никакого
отношения к задаче настоящей книги. В задачу книги входит — как один из
компонентов — намерение дать понятие лишь о некоторых методах религиозного
познания, а именно тех, которые, как мне кажется, имеют наибольшее творческое
значение на текущем историческом этапе.
Произошла бы самая печальная ошибка, еслибы кто-нибудь заподозрил автора этой книги в претензиях на роль одного из
основоположников великого дела — исторического, культурного и общественного — созидания
того, что обозначается здесь словами "Роза Мира". Всё обстоит совсем
иначе. Роза Мира может явиться и появитсятолько в результате совместного труда огромного числа людей. Яубеждён, что не только в России, но и во многих других краях Земли — в первую
очередь, кажется, в Индии и Америке, происходит тот же процесс: та же грандиозная потусторонняя реальностьвторгается в человеческое сознание, сначала — сознание единиц, потом сотен,чтобы позднее стать достоянием миллионов. Да, теперь, сейчас, вот в этусамую минуту, люди, ещё ничего не знающие друг о друге, иногда разделённые
огромными пространствами и рубежами государств, иногда — лишь стенами
нескольких домов, переживают потрясающиепрорывы сознания, созерцают трансфизическую высь и трансфизическую глубь, и
некоторые силятся — каждый сообразно личным способностям и складу души — выразить
или хоть приближённо отобразить этот опыт в творениях слова, кисти и музыки.Не знаю сколько, но, по-видимому, уже немало людей стоят в этом потокеоткровения. И моя задача —выразить его так, как переживаю его именно я, — и только.
Следовательно, речь здесь пойдёт не онаучном строе мышления и познания и даже не о художественном, но о таком,понимание которого требует некоторой перестройки представлений, господствующих
в России последние сорок лет.
Я полагаю, что серьёзное вникновениеисследователей, стоящих на высоте современной физиологии и психологии, в огромную
апокалиптическую литературу, в автобиографические свидетельства духовных
авторов и некоторых религиозных деятелей, имевших опыт подобного рода,
непредубеждённое изучение и обобщение материала, рассеянного в трудах по
сравнительной религиологии, — всё это приведёт со временем к выработке научной
методики, на основе которой удалось бы заложить фундамент гносеологии
религиозного и, в частности, метаисторического познания. Можно себе представить
возникновение научно-педагогической практики, ставящей целью овладеть
механизмом этого познания, дать личности, до сих пор воспринимавшей этот
процесс пассивно, способы вызывать его и управлять им, хотя бы отчасти. Но всё
это — дело будущего, и притом не близкого. Пока несомненно только то, что
многообразие этого процесса зависит и от субъекта, и от объекта познания.
Нельзя объять необъятного; ямогу говорить здесь лишь о том варианте процесса, с которым меня столкнула
собственная жизнь. Придётся идти на то, чтобы усилить в книге элементавтобиографический, хотя я лично, при любых иных обстоятельствах, этого
элемента стремился бы избегать.
В центре внимания при этом будут три вида религиозного познания:метаисторический, трансфизический и вселенский. Впрочем, проводитьвполне чёткую границу между ними невозможно, да и не нужно.

Такили иначе, термин "метаистория" употребляется в настоящей книге в
двух значениях.
Во-первых — как лежащая пока вне поля
зрения науки, вне её интересов и её методологии совокупностьпроцессов, протекающих в тех слоях инобытия, которые, будучи погружены в другие
потоки времени и в другие виды пространства, просвечивают иногда сквозь
процесс, воспринимаемый нами как история. Эти потусторонние процессытеснейшим образцом с историческим процессом связаны, его собою в значительной
степени определяют, но отнюдь с ним не совпадают и с наибольшей полнотой
раскрываются на путях именно того специфического метода познания, который
следует назвать метаисторическим.
Второе значение слова
"метаистория" — это учение об этихпроцессах инобытия, учение, разумеется, не в научном, а именно врелигиозном смысле.
Нет ничего удивительного в том, что
возможность познания этих процессов обусловлена для различных индивидуумов
рядом психологических, а может быть, и физиологических предпосылок. Очевидно, мы имеем здесь дело с некоторой врождённойпредрасположенностью; мы столь же мало можем вызвать или уничтожитьеё, как, например, врождённое свойство музыкальности. Однако самая эта способность можетбыть на протяжении жизни или заглушена,или просто остаться неиспользованной,как зарытый в землю талант, или, наконец, подвергнутьсяразвитию, иногда даже чрезвычайно ускоренному. Научно-воспитательнаясистема, которая кажется нам возможной в будущем, способствовала бы именно
развитию этой способности. Пока же средства положительного воздействия на эту
способность приходится нащупывать почти вслепую, и заметного развития её на
протяжении жизни не получилось бы, вероятно, совсем, если бы некоторые силы, действуя навстречу нашим усилиям, не брали бына себя огромный труд развития в нас соответствующих органов восприятия.Однако кажется весьма правдоподобным, что для возникновения процесса метаисторического познаниянеобходимо, (кроме врождённых свойств и деятельной помощи Провиденциальных сил),
и кое-что приобретенное нами самими, например — наличие пусть скромного, но
безусловного запаса положительных исторических сведений. Для человека совершенно невежественного, никак непереживающего своей связи с историческим потоком явлений, живи он в
австралийской пустыне или в дебрях современного города-гиганта,
метаисторический метод познания закрыт. Участием в накоплении вот этогоименно запаса исторических сведений и ограничивается пока роль научного фактора
в разбираемом психологическом процессе, точнее — в подготовке к этому процессу.
Самый же процесс, по крайней мере, тот его вариант, который мне знаком, не
имеет к научным формам познания ни малейшего отношения. Повторяю это и
подчеркиваю.
Состоит он из трёх последовательных стадий.
Перваястадия заключается в мгновенном внутреннем акте, совершающемся без участияволи субъекта и, казалось бы, без видимой предварительной подготовки, хотя,
конечно, в действительности такая подготовка, только протекающая за порогом
сознания, должна иметь место.
Содержанием этого акта является молниеносное,но охватывающее огромные полосы исторического времени переживаниенерасчленимой ни на какие понятия и невыразимой ни в каких словах сути больших
исторических феноменов. Формой же такого акта оказывается сверх меры насыщенная динамически кипящими образамиминута или час, когда личность ощущает себя как тот, кто после долгогопребывания в тихой и тёмной комнате был бы вдруг поставлен под открытое небо в
разгар бури — вызывающей ужас своей грандиозностью и мощью, почти ослепляющей и
в то же время переполняющей чувством захватывающего блаженства. О такой полноте
жизни, о самой возможности такой полноты, личность раньше не имела никакого
представления. Синтетически охватываются единовременноцелые эпохи, целый — если можно так выразиться — метаисторический космосэтих эпох с великими, борющимися в нём началами. Ошибочно было быпредполагать, что эти образы имеют непременно зрительную форму. Нет, зрительный
элемент включается в них, как, может быть, и звуковой, но сами они так же
относятся к этим элементам, как, например, океан относится к водороду,
входящему в состав его воды. Датьпредставление об этом переживании крайне трудно за отсутствиемсколько-нибудь точных аналогий с чем-либо другим, более известным.
Переживание это оказывает потрясающее
действие на весь душевный состав. Содержаниеего столь превосходит всё, что находилось раньше в круге сознания личности, что
оно будет много лет питать собою душевный мир пережившего. Оно станетего драгоценнейшим внутренним достоянием.
Такова первая стадия метаисторического
познания. Мне кажется допустимым назвать её метаисторическимозарением*.

====================================================================
* Такая характеристика, однако, не должна
быть воспринята как попытка предрешить заранее в положительном смысле оценку
объективной значимости описанного психологического явления. Об этом речь
впереди.

====================================================================

Результат озарения продолжает храниться в душевной глубине, хранитьсяне как воспоминание, а как нечто живое и живущее. Оттуда постепенно, годами, поднимаются в кругсознания отдельные образы, идеи, целые концепции, но ещё больше остаётся их в
глубине, и переживший знает, что никакая концепция никогда не сможетохватить и исчерпать этого приоткрывшегося ему космоса метаистории. Эти-то
образы и идеи становятся объектом второй стадии процесса.
Втораястадия не обладает тем моментальным характером, как первая: она представляет собою некоторую цепь состояний — цепь,пронизывающую недели и месяцы и проявляющуюся почти ежедневно. Это естьвнутреннее созерцание, напряжённое вживание, сосредоточенное вглядывание — иногда
радостное, иногда мучительное — в исторические образы, но не замкнутые в самих
себе, а воспринимаемые в их слитности со второй, метаисторической реальностью,
за ними стоящей. Выражение "вглядываться" я употребляю здесь условно,
а под словом "образы" разумею опять-таки не зрительные представления
только, но представления синтетические, включающие зрительный элемент лишь
постольку, поскольку созерцаемое может вообще иметь зрительно представимый
облик. При этом крайне важно то, что содержанием подобного созерцания бывают в
значительной мере и явления иномерных слоёв материальности; ясно, что воспринимать их могут не физические органы зренияи слуха, но некоторые другие, имеющиеся в составе нашего существа, нообычно отделённые как бы глухою стеной от зоны дневного сознания. И еслипервая стадия процесса отличаласьпассивным состоянием личности, ставшей как бы невольным зрителем ошеломляющего
зрелища, то на второй стадиивозможно, в известной мере, направляющее действие личной воли, — иногда,
например, в выборе того или иного объекта созерцания. Но чаще, и как раз в наиболее плодотворные часы, образы всплываютнепроизвольно, излучая, сказал бы я, такую завораживающую силу и приоткрывая
такой многопланный смысл, что часы созерцания превращаются в ослабленные
подобия минут озарения. При известной творческой предрасположенностисубъекта образы эти могут в иных случаях становиться источником или стержнем,
осью художественных произведений; и сколь мрачны и суровы ни были бы некоторые
из них, но величие этих образов таково, чтотрудно найти равное тому наслаждение, которое вызывается их созерцанием.
Именно метаисторическимсозерцанием можно, мне кажется, назвать эту вторую стадию процесса.
Картина,создающаяся таким образом, подобна полотну, на котором ясны отдельные фигуры и,
быть может, их общая композиция, но другие фигуры туманны, а некоторые
промежутки между ними ничем не заполнены; иные же участки фона или отдельные
аксессуары отсутствуют вовсе. Возникает потребность уяснениянеотчётливых связей, наполнения скитающихся пустот. Процесс вступает в третью стадию, наиболее свободную отвоздействия внеличных и внерассудочных начал. Ясно поэтому, что именно на третьей стадии совершаются наибольшиеошибки, неправильные привнесения, слишком субъективные истолкования. Главная
помеха заключается в неизбежно искажающем вмешательстве рассудка: вполнеотделать я от этого, по-видимому, почти невозможно. Возможно другое:уловив внутреннюю природу метаисторической логики, удаются иной раз перестроить
в её направлении даже работу рассудка
Эту третью стадию процесса естественно
назвать метаисторическим осмыслением.
Таким образом, метаисторическоеозарение, метаисторическое созерцание и метаисторическое осмыслениеможно фиксировать как три стадиитого пути познания о котором идёт речь.
Оговорю возможность ещё одного рода
состояния представляющих разновидность состояний первой стадии. Это — озарение
особого типа, связанное с переживанием метаисторических начал демонической
природы; некоторые из них обладают огромною мощью и обширною сферой действия. Это состояние, которое было б правильно назватьинфрафизическим прорывом психики, крайне мучительно и по большей части насыщено
чувством своеобразного ужаса. Но, как и в остальных случаях, за этимсостоянием тоже следуют стадии созерцания и осмысления.
Мои книги, написанные или
пишущиеся в чисто поэтическом плане, зиждутся на личном опыте метаисторического
познания. Концепция, являющаяся каркасом этих книг, выведена целиком из этого
опыта. Откуда я взял эти образы? кто и каквнушил мне эти идеи? как право имею я говорить с такой уверенностью? могу ли я
дать какие-нибудь гарантии в подлинности своего опыта? — Теперь, здесь,в одной из вступительных частей книги "Роза Мира", я отвечаю на эти
вопросы, как могу. В автобиографической конкретизации нет ничего для меня
привлекательного, я стараюсь её свести к минимуму. Но в этот минимум входит,
конечно, краткий отчёт о том, где, когда и при каких обстоятельствах были
пережиты мной часы метаисторического озарения.

Первоесобытие этого рода, сыгравшее в развитии моего внутреннего мира огромную, во
многом даже определяющую роль, произошло в августе 1921 года, когда мне ещё не исполнилосьпятнадцати лет. Это случилось в Москве, на исходе дня, когда я, очень полюбивший к тому временибесцельно бродить по улицам и беспредметно мечтать, остановился у парапета водном из скверов, окружавших Храм Христа Спасителя и приподнятых наднабережной. Московские старожилы ещё помнят, какой чудесный вид открывался
оттуда на реку, Кремль и Замоскворечье с его десятками колоколен и разноцветных
куполов. Был, очевидно, уже седьмой час, и в церквах звонили к вечерне... Событие, о котором я заговорил, открыло передо мнойили, вернее, надо мной такой бушующий, ослепляющий, непостижимый мир,
охватывавший историческую действительность России в странном единстве с чем-то
неизмеримо большим над ней, что много лет я внутренне питался образами и
идеями, постепенно наплывавшими оттуда в круг сознания. Разум оченьдолго не мог справиться с ними, пробуя создавать новые и новые конструкции,
которые должны были сгармонизировать противоречивость этих идей и истолковать
эти образы. Процесс слишком быстро вступил в стадию осмысления, почти миновав
промежуточную стадию созерцания. Конструкцииоказались ошибочными, разум не мог стать вровень со вторгавшимися в него идеями,и потребовалось свыше трёх десятилетий, насыщенных дополняющим и углубляющимопытом, чтобы пучина приоткрывшегося в ранней юности была правильно понята и
объяснена.
Второе событие этого порядка я пережил весной 1928 года в церквиПокрова-в-Левшине, впервые оставшись после пасхальной заутрени на раннююобедню: эта служба, начинающаяся около двух часов ночи,ознаменовывается, как известно, чтением — единственный раз в году — первой
главы Евангелия от Иоанна: "В начале бе Слово". Евангелие
возглашается всеми участвующими в службе священниками и дьяконами с разных
концов церкви, поочерёдно, стих за стихом, на разных языках — живых и мёртвых. Эта ранняя обедня — одна из вершин православного — вообщехристианского — вообще мирового богослужения. Если предшествующую ейзаутреню можно сравнить с восходом солнца, то эта обедня — настоящий духовный
полдень, полнота света и всемирной радости. Внутреннеесобытие, о котором я говорю, было и по содержанию своему, и по тону совсем
иным, чем первое: гораздо более широкое, связанное как бы с панорамой всего
человечества и с переживанием Всемирной истории как единого мистического потока,оно, сквозь торжественные движения и звуки совершавшейся передо мной службы,
дало мне ощутить тот вышний край, тот небесный мир, в котором вся наша планета
предстаёт великим Храмом и где непрерывно совершается в невообразимом
великолепии вечное богослужение просветлённого человечества.
В феврале 1932 года, в период моей кратковременной службы на одномиз московских заводов, я захворал и ночью, вжару, приобрёл некоторый опыт, в котором, конечно, большинство не усмотрит
ничего, кроме бреда, но для меня — ужасающий по своему содержанию ибезусловный по своей убедительности. Существо,которого касался этот опыт, я обозначал в своих книгах и обозначаю здесь
выражением "третий уицраор". Странное, совсем не русское слово"уицраор" не выдумано мною, а вторглось в сознание тогда же. Очень упрощённо смысл этого исполинского существа,схожего, пожалуй, с чудищами морских глубин, но несравненно превосходящего их
размерами, я бы определил как демона великодержавной государственности.Эта ночь оставалась долгое время одним из самых мучительных переживаний,
знакомых мне по личному опыту. Думаю, что если принять к употреблениютермин "инфрафизические прорывы психики", то к этому переживанию он
будет вполне применим.
В ноябре 1933 года я случайно — именно совершенно случайно — зашёлв одну церковку во Власьевском переулке. Там застал я акафист преподобному
Серафиму Саровскому. Едва я открыл входную дверь, прямо в душу мне хлынула
тёплая волна нисходящего хорового напева. Мною овладело состояние, о котором
мне чрезвычайно трудно говорить, да ещё в таком протокольном стиле.
Непреодолимая сила заставила меня стать на колени, хотя участвовать в
коленопреклонениях я раньше не любил: душевная незрелость побуждала меня раньше
подозревать, что в этом движении заключено нечто рабское. Но теперь
коленопреклонения оказалось недостаточно. И когда мои руки легли на ветхий,
тысячами ног истоптанный коврик, распахнуласькакая-то тайная дверь души, и слёзы ни с чем не сравнимого блаженного восторга
хлынули неудержимо. И, по правде сказать, мне не очень важно, какзнатоки всякого рода экстазов и восхищений назовут и в какой разряд отнесут
происшедшее вслед за этим. Содержанием же этихминут был подъём в Небесную Россию, переживание Синклита её просветлённых,
нездешняя теплота духовных потоков, льющихся из того средоточия, которое
справедливо и точно именовать Небесным Кремлём. Великий дух, когда-то прошедший
по нашей земле в облике Серафима Саровского, а теперь — один из ярчайших
светильников Русского Синклита, приблизился и склонился ко мне, укрыв меня,
словно эпитрахилью, шатром струящихся лучей света и ласкового тепла. Впродолжение почти целого года, пока эту церковь не закрыли, я ходил каждый
понедельник к акафистам преподобному Серафиму — и — удивительно! — переживалэто состояние каждый раз, снова и снова, с неослабевающей силой.
В начале 1943 года я участвовал в переходе 196-й стрелковой дивизиипо льду Ладожского озера и, после двухдневного пути через Карельскийперешеек, вошёл поздно вечером в осаждённый Ленинград. Во время пути побезлюдному, тёмному городу к месту дислокации мноюбыло пережито состояние, отчасти напоминавшее то давнишнее, юношеское, у храма
Спасителя, по своему содержанию, но окрашенное совсем не так: как быворвавшись сквозь специфическую обстановку фронтовой ночи, сперва просвечивая
сквозь неё, а потом поглотив её в себе, оно было окрашено сурово и сумрачно. Внутри него темнело и сверкало противостояниенепримиримейших начал, а их ошеломляющие масштабы и зиявшая за одним из них
великая демоническая сущность внушали трепет ужаса. Я увидел третьего уицраора
яснее, чем когда-либо до того, — и только веющее блистание от приближавшегосяего врага — нашей надежды, нашей радости, нашего защитника, великого
духа-народоводителя нашей родины — уберегло мой разум от непоправимого
надлома*.

====================================================================
* Это переживание я попытался выразить впоэме "Ленинградский апокалипсис", но закономерности искусства
потребовали как бы рассучить на отдельные нити ткань этого переживания.
Противостоявшие друг другу образы, явившиеся одновременно, пришлось изобразить
во временной последовательности, а в общую картину внести ряд элементов,
которые хотя этому переживанию и не противоречат, но в действительности в нём
отсутствовали. К числу таких производительных привнесений относится падение
бомбы в Инженерный замок (при падении этой бомбы я не присутствовал), а также
контузия героя поэмы.
====================================================================

Наконец, нечто схожее, но уже полностьюсвободное от метафизического ужаса, было мною пережито в сентябре 1949 года во Владимире,опять-таки ночью, в маленькой тюремной камере, когда мои единственныйтоварищ спал, и несколько разпозднее, в 1950-53 годах, тоже по ночам, в общей тюремной камере.Для "Розы Мира" недостаточно было опыта, приобретенного на таком пути
познания. Но самоё движение по этому пути привело меня к тому, что порою я оказывался способным сознательно воспринятьвоздействие некоторых Провиденциальных сил, и часы этих духовных встречсделались более совершенной формой метаисторического познания, чем та,которая мною только что описана.
Сравнительно часто и многими изведан выход эфирного тела из физического вместилища, когдаэто последнее покоится в глубоком сне, и странствие по иным слоям планетарного
космоса. Но, возвращаясь к дневному сознанию, путник не сохраняет овиденном никаких отчётливых воспоминаний. Хранятся они только в глубиннойпамяти, наглухо отделённой от сознания у огромного большинства. Глубинная
память (анатомически её центр помещается в мозгу) — это хранилище воспоминании
о предсуществовании души, а также о её трансфизических странствиях, подобных
описываемому. Психологический климат некоторых культур и многовековая
религиозно-физиологическая практика, направленная в эту сторону, как, например,
в Индии и странах буддизма, способствовали тому, что преграда между глубинной
памятью и сознанием ослабела. Если отрешиться от дешевого скепсиса, нельзя не
обратить внимание на то, что именно в этихстранах часто можно услышать, даже от совсем простых людей, утверждения о том,
что область предсуществования не является для их сознания закрытой совершенно.В Европе, воспитывавшейся сперва на христианстве, оставлявшем эту проблему в
стороне, а потом на безрелигиозной науке, ослаблению преграды между глубинной
памятью и сознанием не способствовало ничто, кроме индивидуальных усилий редких
единиц.
Я должен сказать совершенно прямо, что лично мною не было проявлено даже и этих усилий, потой простой причине, что я не знал, как к этому подойти, а руководителей уменя не было. Но было зато нечтоиное, чем я обязан, вероятно, усилиям невидимых осуществителейПровиденциальной воли, а именно — некоторая приоткрытость, как бы наузенькую щелку, двери между глубинной памятью и сознанием. Сколь бынеубедительно ни прозвучало это для подавляющего большинства, но я не намерен
скрывать того факта, что слабые,отрывочные, но для меня неоспоримо достоверные проблески из глубинной памятисказывались в моей жизни с детских лет, усилились в молодости и, наконец, на
сорок седьмом году жизни стали озарять дни моего существования новым светом.Это не значит, будто бы совершилось полноераскрытие органа глубинной памяти, — до этого ещё далеко, но значительность образов, оттудаподающихся, стала для меня столь осязательно ясна, а образы эти временами столь
отчётливы, что качественное, принципиальное отличие их от обычных воспоминаний,
а также от работы воображения становится несомненным.
Как могу я не преклониться сблагодарностью перед судьбой, приведшей меня на целое десятилетие в теусловия, которые проклинаются почти всеми, их испытавшими, и которые былине вполне легки и для меня, но которые, вместе с тем, послужили могучимсредством к приоткрытию духовных органов моего существа? Именно в тюрьме, сеё изоляцией от внешнего мира, с её неограниченным досугом, с её полутора
тысячею ночей, проведённых мною в бодрствовании, лежа на койке, среди спящих
товарищей, — именно в тюрьменачался для меня новый этап метаисторического и трансфизического познания. Часы
метаисторического озарения участились. Длинные ряды ночей превратились в
сплошное созерцание и осмысление. Глубинная память стала посылать в сознание
всё более и более отчётливые образы, озарявшие новым смыслом и события моей
личной жизни, и события истории и современности. И, наконец, пробуждаясьутром после короткого, но глубокого сна, я знал, что сегодня сон былнаполнен не сновидениями, но совсем другим: трансфизическими странствиями.
Еслиподобные странствия совершаются по демоническим слоям и притом без вожатого, а
под влиянием тёмных устремлений собственной души или по предательскому призыву
демонических начал, человек, пробуждаясь, не помнит отчётливо ничего, но
выносит из странствия влекущее, соблазнительное, сладостно-жуткое ощущение. Из
этого ощущения, как из ядовитого семени, могут вырасти потом такие деяния,
которые надолго привяжут душу, в её посмертии, к этим мирам. Такиеблуждания случались со мною в юности, такие деяния влекли они за собой, ине моя заслуга в том, что дальнейший излучистый путь моей жизни на земле уводил
меня всё дальше и дальше от этих срывов в бездну.
Если жеспуск совершается с вожатым — одним из братьев Синклита страны или СинклитаМира, если он имеет провиденциальный смысл и назначение, то путник,пробуждаясь и испытывая иногда то же сладостно-жуткое, искушающее чувство, в то
же время осознаёт его соблазн, мало того: в его воспоминаниях обретается этому
соблазну противовес: это — понимание грозного смысла существования этих миров и
их подлинного лица, а не личины. Он не пытается вернуться в эти нижние слои
посредством этического падения в плане своего бодрственного бытия, но делает
приобретённый опыт объектом религиозного, философского и мистического
осмысления или даже материалом своих художественных созданий, имеющих наряду с
другими значениями непременный предупреждающий смысл.
На сорок седьмом году жизни я вспомнил и понял некоторые из своихтрансфизических странствий, совершённых ранее; до этого временивоспоминания о них носили характер смутных, клочкообразных, ни в какое целое не
слагавшихся хаотических полуобразов
. Новые же странствия зачастую оставались в памяти такотчётливо, так достоверно, так волнуя всё существо ощущением приоткрывшихсятайн, как не остаётся в памяти никакое сновидение, даже самое значительное.
Есть ещёболее совершенный вид таких странствий по планетарному космосу: тот же выход
эфирного тела, те же странствия с великим вожатым по слоям восходящего или
нисходящего ряда, но с полным сохранением бодрственного сознания. Тогда,
вернувшись, путник приносит воспоминания ещё более бесспорные и, так сказать,
исчерпывающие. Это возможно только в том случае, если духовные органы чувств
уже широко раскрыты и запоры с глубинной памяти сорваны навсегда. Это уже
подлинное духовидение. И этого, конечно, я не испытал.

ххххххххххх
 
kualspb_2013Дата: Пятница, 22.04.2022, 12:10 | Сообщение # 17
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 2011
Репутация: -1
Статус: Offline
_006 (продолжение 9)

Насколькомне известно (возможно, впрочем, что я ошибаюсь), изевропейских писателей этому был причастен пока один только Дант.Создание "Божественной комедии" было его миссией. Но полное раскрытие
его духовных органов совершилось только в конце жизни, когда огромная работа
над поэмой уже близилась к концу. Он понялмногочисленные ошибки, неточности, снижение смысла, излишнюю антропоморфность
образов, но для исправления уже не хватало времени и сил. Тем не менее излагаемая им система может бытьпринята в основных чертах, как панорама разноматериальных слоёв
романо-католической метакультуры.
Не смея и заикаться о чём-либо подобном, яимел, однако, великое счастье бесед с некоторыми из давно ушедших от нас и ныне
пребывающих в Синклите России
. К совершенно потрясающим переживаниям ихреальной близости я почти не смею прикоснуться пером. Не смею назвать иимена их, но близость каждого из них окрашивалась в неповторимоиндивидуальный тон чувств. Встречи случались и днём, в людной тюремной камере,
и мне приходилось ложиться на койку, лицом к стене, чтобы скрыть поток слёз
захватывающего счастья. Близостьодного извеликих братьев вызывала усиленное биение сердца и трепетторжественного благоговения. Другого всё моё существо приветствовало тёплой,нежной любовью, как драгоценного друга, видящего насквозь мою душу и любящего
её и несущего мне прощение и утешение. Приближение третьего вызывало потребностьсклонить перед ним колена, как перед могучим, несравненно выше меня взошедшим,
и близость его сопровождалась строгим чувством и необычайной обострённостью
внимания. Наконец, приближение четвёртого вызывало ощущение ликующей радости — мировойрадости — и слёзы восторга. Во многом могу усомниться, ко многому вовнутренней жизни отнестись с подозрением в его подлинности, но не к этим встречам.
Видел ли я их самих во время этихвстреч? Нет. Разговаривалили они со мной? Да. Слышал ли я их слова? И да, и нет. Я слышал, но не
физическим слухом. Как будто они говорили откуда-то из глубины моего сердца.Многие слова их, особенно новые для меня названия различных слоёв Шаданакара и
иерархий, я повторял перед ними, стараясь наиболее близко передать их звуками
физической речи, и спрашивал: правильно ли? Некоторые из названий и имёнприходилось уточнять по несколькураз; есть и такие, более или менее точного отображения которых в наших звуках
найти не удалось
. Многие из этих нездешних слов,произнесённых великими братьями, сопровождались явлениями световыми, ноэто не был физический свет, хотя их и можно сравнишь в одних случаях со
вспышками молнии, в других с заревами, в третьих — с лунным сиянием. Иногдаэто были уже совсем не слова в нашем смысле, а как бы целые аккорды
фонетических созвучии и значении.
Такиеслова перевести на наш язык было нельзя совсем, приходилось брать из всех
значений — одно, из всех согласованно звучащих слогов — один. Но беседы заключались не в отдельныхсловах, а в вопросах и ответах, в целых фразах, выражавших весьма сложные идеи.
Такие фразы, не расчленяясь на слова, как бы вспыхивали, отпечатываясь на сером
листе моего сознания, и озаряли необычайным светом то тёмное для меня и
неясное, чего касался мой вопрос. Скорее даже это были не фразы, а чистыемысли, передававшиеся мне непосредственно, помимо слов.
Так, путь метаисторических озарений,созерцаний и осмыслении был дополнен трансфизическими странствиями, встречами и
беседами.
Дух нашего века не замедлит с вопросом:"Пусть то, что автор называет опытом, достоверно для пережившего субъекта.
Но может ли оно иметь большую объективнуюзначимость, чем "опыт" обитателя лечебницы для душевнобольных?Где гарантии?"
Но странно: разве ко всем явлениямдуховной жизни, ко всем явлениям культуры мы подходим с требованием гарантии? А
если не ко всем, то почему именно к этим? Ведь мы не требуем от художника или
композитора гарантии "достоверности" их музыкальных наитий и
живописных видений. Нет гарантии и в передаче религиозного и, в частности,
метаисторического опыта. Без всяких гарантии опыту другого поверит тот, чей
душевный строй хотя бы отчасти ему созвучен; неповерит и потребует гарантий, а если получит гарантии — всё равно их не примет
тот, кому этот строй чужд. На обязательности принятия своих свидетельств настаивает только наука,забывая при этом, как часто её выводы сегодняшнего дня опрокидывались выводами
следующего. Чужды обязательности, внутренне беспредельно свободны другиеобласти человеческого духа: искусство, религия, метаистория.

Можетбыть, некоторые выскажут удивление: почему вместо общепонятного слова
"духовный" я так часто употребляю термин "трансфизический".
Но слово "духовный" в его строгом смысле закономерно относитьтолько к Богу и к монадам. Терминже "трансфизический" применяется ко всему, что обладает
материальностью, но иной, чем наша, ко всем мирам, существующим в пространствах
с другим числом координат и в других потоках времени. Под трансфизикой ( в
смысле объекта познания) я понимаю всю совокупность таких миров вне зависимости
от процессов, там протекающих. Такие процессы, связанные со становлениемШаданакара, составляют метаисторию; связанные со становлением Вселенной — метаэволюцию;
познание метаэволюции есть познание вселенское. Слово же
"трансфизика" в смысле религиозного учения означает учение о
структуре Шаданакара. Объекты метаисторического познания связаны с историей и
культурой, трансфизического — с природой нашего слоя и других слоёв Шаданакара,
а вселенского — со Вселенной. Таким образом, те явления, которые я назвал
трансфизическими странствиями и встречами, могут быть, в зависимости от своего
содержания, отнесены либо к метаисторическому роду познания, либо к
трансфизическому, либо ко вселенскому.
После этой небольшой оговорки
ничто уже не препятствует перейти к рассмотрению двух остальных родов
религиозного познания, — но, разумеется, только в тех их вариантах, которые
знакомы лично мне.

ГЛАВА2. НЕМНОГО О ТРАНСФИЗИЧЕСКОМ МЕТОДЕ

Казалось бы, отношение людей к природебесконечно разнообразно, индивидуально, а иногда и внутренне антиномично. Но
если проследить эволюцию этого отношения во всеобщей истории культуры от изобретения
письменности до наших дней, можно обнаружить несколько типов его, лучше сказать
— фаз. Я позволю себе здесь весьма упрощённо, в самых общих чертах, наметить
три-четыре очень важные фазы так, как они мне представляются. Это не подлинная
картина того, как эго отношение изменялось в культурах и веках, а лишь
несколько грубых мазков, назначение которых скорее в том, чтобы ввести читателя
внутрь проблемы, нежели в создании у него исторической перспективы по этому
вопросу.
Наиболее ранняя фаза характеризуется тем, что космоскажется крайне миниатюрным, а Земля — единственным обитаемым миром. Затоэтот мир, кроме нашею физического слоя, обладает рядом других слоёв, тожематериальных, но их материальность — другой природы и других свойств, чем наша;
первое приближение к трансфизической действительности Шаданакара. Все эти слои,
равно как и наш, лишены развития. Они сотворены раз и навсегда и обитаемыдобрыми и злыми существами. Для этих существ человек — центр их интересови, так сказать, яблоко раздора. Сам же человек не осознаёт Природу как нечто
вне его лежащее и не противопоставляет себя ей. Отдельные проявления Природы
возбуждают, конечно, те или иные чувства — страх, удовольствие, благоговение,
но Природа как целое, по-видимому, почти не воспринимается или воспринимается в
чисто эстетическом плане, да и то лишь отдельными людьми, высоко одарёнными
художественным чувством. Поэтому редко можно найти среди памятников искусства
этих эпох лирику природы и ещё реже — пейзажную живопись. К этой фазе относятся,
в основном, культуры древности, а также некоторые более поздние культурные
формы Востока. В религиозном отношении для первой фазы характерен политеизм.
Для второйфазы типичны те монотеистические системы, которые или игнорируют Природу,не проявляя к ней интереса, или враждебны ей. Рост личности приводит к
представлению, что человек можетсовершенствоваться. Природа же неподаёт признаков развития, она косна и статична, она внеморальна и неразумна,
она во власти демонических сил, и та часть человеческого существа,которая единосущна Природе, требует либо порабощения её духом, либо порабощает
его сама. Это — фаза природоборческая. Её прошли и христианские, и буддийские,
и индуистские народы; на ней остановилось (пока совпадало со своей национальной
религией) еврейство. Последнее однако, равно как и народы ислама, не столько
стремилось к борьбе с Природой, сколько проходило мимо неё. Семитическое
чувство Природы вообще отличалось скудостью. Давно уже отмечено, как бедны были
этим чувством авторы библейских книг и Корана сравнительно с теми, кто создавал
великие эпопеи Эллады и, особенно, Индии. Семиты отдавали Природе неизбежную
дань, осеняя религиозной санкцией воспроизведение рода, но в своей духовной
философии и искусстве стремились игнорировать её с многозначительной
последовательностью. Они сделали у себя фактически невозможной скульптуру и
портретную живопись, потому что боялись обожествить человека и ненавидели
обоготворение стихии. Как и другие элементы семитизма, этаприродоборческая тенденция перешла с христианством в Европу, подавила природные
культы германского и славянского язычества и господствовала до конца средних
веков. Но и Востоку пришлось пройти через эту фазу, хотя и окрасив еёпо-своему. Аскетичность крайних проявлений брахманизма, борьба буддизма за
высвобождение человеческого Я из-под власти Природы — всё это слишком
общеизвестно, чтобы на нём останавливаться. Таким образом, если в первой фазе
Природа как целое почти не осознавалась, а поэтизировалась и боготворилась в
отдельных своих проявлениях, то во второй она была осознана как началовраждебное, покорное демоническим силам.
Третьяфаза связана с эрой господства науки и с оскудением мира религиозных чувств. Унаследовав от христианства природоборческое начало, человек третьей фазы освобождает его от
религиозного смысла, отказывается от преодоления природных элементов в
собственном существе и обосновывает к природе строго утилитарный подход. Природа есть объект разумного (научного) исследования, — во-первых; она есть сонмище бездушных
сил, которое надо покорить на потребу человека, — во-вторых. Физический
кругозор неизмеримо расширяется; знание структуры и законов нашего слоя
достигает головокружительной глубины; в этом — ценность третьей фазы. Но напрасно толкуют о любви к природе естествоиспытателей. Интеллектуальную любовь
можно испытывать только к продукции интеллекта: можно умом любить идею, мысль,
теорию, научную дисциплину. Так можно любить физиологию, микробиологию, даже
паразитологию, но не лимфу, не бактерии и не блох. Любовь к природе может быть
явлением физиологического порядка, может быть явлением порядка эстетического,
наконец — порядка этического и религиозного. Явлением только одного порядка она
не может быть: интеллектуального. Если отдельные специалисты-естественники и
любят природу, то это чувство не имеет никакой связи ни с их специальностью, ни
вообще с научной методикой познания Природы: это чувство или физиологического,
или эстетического порядка.
Однако наибольшего противопоставления себя Природе цивилизованное (по крайней мере, западное)
человечество достигло не в XX веке, как это могло бы показаться, но в XVII,
XVIII и начале XIX века. Никогда моды не были так искусственны, как вовремена пудреных париков. Никогда близлежащие к человеку участки Природы не уродовались так рассудочно и противоестественно, как в эпоху Версальского парка
. Аристократа времён Людовиков так же немыслимо вообразить берущим солнечную ванну или гуляющим босиком, как нельзя представить себе спартанку времён греко-персидских войн — в корсете и в ботинках на высоких
каблуках. Во всём этом проявлялось отношение к Природе, генетически
коренившееся в христианском аскетизме, но в ходе развития заменившее духовный
снобизм — снобизмом цивилизации, религиозную гордыню — гордыней рассудка, а ко
всему, печатью рассудочности не отмеченному, не испытывавшее ничего, кроме
насмешливого презрения.
Философия Руссо знаменует собою поворотный пункт. Но должно было протечь полтора столетия, мир должен был вступить в эпоху городов-гигантов, чтобы тоска по Природе стала понятна человеческому большинству. Поэты Озерной школы в Англии, Гёте и романтики в Германии, Пушкин и вособенности Лермонтов в России любили Природу высокой эстетической, а некоторые и пантеистической любовью. Возникла Барбизонская школа живописи, и к концу XIX века эстетическая
любовь завоевала незыблемое право на бытие в культуре; в XX веке развилась и
любовь физиологическая. Зрительное созерцание Природы стало уже недостаточным:
появилась потребность ощущать стихии осязательно и моторно, всей поверхностью
тела и движением мускулов. Этой потребности отвечали отчасти туризм и спорт; и, наконец, в 1-йполовине нашего столетия пляж, с его физиологическим растворением человека в солнечном свете, тепле, воде, игре,
плотно и прочно вошёл в повседневную жизнь.
 Тот самый пляж, который во времена Ронсара или Ватто показался бы непристойной выходкой сумасшедших, а в средние века был бы приравнен к шабашам ведьм на Лысой горе и, пожалуй, к чёрной мессе. Если вообразить Торквемаду, внезапно перенесённого в качестве зрителя на пляж в Остенде или в Ялте, вряд ли можно усомниться в том, что мысль о немедленном аутодафе из тысяч этих бесстыдных еретиков сразу возникла бы в голове этого охранителя душ человеческих.
Может быть, ничто так наглядно не иллюстрирует уменьшение пропастимежду человеком и стихиями за последний век, как эволюция одежды.Пальто и головные уборы, неотступно сопровождавшие "образованного"
человека даже в летний полдень, стали употребляться лишь в меру климатической
необходимости. 50 лет назад казалось неприличным выйти из дому безперчаток; теперь ими пользуются только в холода. Вместосюртуков и крахмальных манишек, в которых бонтонно прели наши деды даже при
тридцатиградусной жаре, жизнь стала завоевываться безрукавками с открытымворотом. Ноги, изнывавшие в высоких ботинках,почувствовали прелесть тапочек и босоножек. Женщины освободилисьот кошмара корсетов, летом вошли в обиход укороченные снизу и открытыесверху платья, а платья длинные уцелели только в качестве вечерних туалетов.
Дети, чьи прадеды в соответствующем возрасте чиннорасхаживали даже в июле в гимназических куртках и с фуражкой на голове,бегают босиком, в одних трусах, до черноты зацелованные солнцем. Человек
мирового города, отдалившийся от Природы на такое расстояние, как ещё никогда,
затосковал об её "жарких объятиях" и возвращается к ней, ещё почти
бессознательно, инстинктивной телесной любовью, но в накопленном историческом
опыте своей души неся семена нового, совершеннейшего отношения к Природе.
Такова четвёртая фаза.
Итак, четыре фазы: языческая,аскетическая, научно-утилитарная и инстинктивно-физиологическая.
Резюмировать можно так. Ко 2-й половиненашего века в образованных и полуобразованных слоях нации, принадлежащих к
романо-католической, германо-протестантской и российской культурным зонам,
установилось два отношения к природе, пока друг другу почти не противоречащие.
Одно — старое: утилитарно-хозяйственно-научное,совершенно чуждое любви. Оно сосредоточило взор на использовании заключённых в Природе ресурсовэнергии и измеряет всё критерием материальной выгоды для человечестваили, что ещё хуже, для некоторых из антагонистических его частей; с этой точки
зрения оно одобряет также спорт, пляж, туризм. Сторонники этого отношения из
интереса к тому, "как это устроено?", спокойно потрошат заживо кошек
и собак, а для удовлетворения атавистического охотничьего инстинкта
подкарауливают зайцев и куропаток. Может быть, в первом случае имеется в виду и
любовь к человечеству: ибо из Монбланов собачьих трупов извлекают, наконец,
крупицу познания, например условных рефлексов; этим, как известно, просвещается
алчущий ум и двигается вперёд медицина. Но любви к Природездесь нет и тени. Больше того: такое отношение кПрироде аморально, потому что никакие интересы живых существ, кроме человека,
не принимаются во внимание, и потому, что на всю Природу устанавливается
взгляд, как на дойную корову. К счастью, такоеотношение начинает смягчаться более новым:
бессознательно-эгоистически-физиологической любовью к Природе, иногда
осложненной привнесением эстетики.

ххххххххххх
 
kualspb_2013Дата: Пятница, 22.04.2022, 12:16 | Сообщение # 18
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 2011
Репутация: -1
Статус: Offline
_006 (продолжение 10)

ххххххххххх
 
Форум » _005 ПОЛЕЗНЫЕ ДОПОЛНЕНИЯ » эгрегоры, не претендующие на связь с Махатмами » Даниил Андреев "Роза Мира"
  • Страница 4 из 4
  • «
  • 1
  • 2
  • 3
  • 4
Поиск:

Создать бесплатный сайт с uCoz
Рейтинг@Mail.ru